Квартал Попова - Шейнкмана - Малышева - Московская Опции

[Andrey-ekt]

Здесь добавляем информацию по кварталу Попова - Шейнкмана - Малышева - Московская

[sau]

Юмбовский двор в художественной литературе

Аркадий ЗАСТЫРЕЦ
MATERIES. Книга о вещах и веществах



(1)

У пожарной лестницы мы играли с мячом в специально приспособленное для нее «двадцать одно», и я был недюжинным мастером в этом деле. Вцепившись в нижнюю перекладину, частенько еще и подтягивались, кто больше. Однако тут многие давали мне фору. Совершенно естественно, те, кто постарше, лазали по лестнице на крышу, но я в свои шесть лет только слышал об этом, а не видал ни разу, поскольку такие подвиги совершались украдкой, когда поблизости не было посторонних глаз. Доходила до меня и полулегендарная страшная история о том, как некий мальчик сорвался и убился насмерть, не с нашей лестницы, но с точно такой же на другом конце двора.
И разве ж я мог после всего этого отказаться, когда Сява и Юрка Дубасовы, средние сыновья горбатого дворника из первого подъезда, предложили мне слазать по лестнице с ними до самого верха?
Сява, как старший, серьезно проинструктировал меня, в основном настаивая, чтобы я не смотрел вниз и крепче держался за перекладины обеими руками, проинструктировал и полез первым. За ним шел я. Потом Юрка – его заданием было страховать меня от падения, и он отлично с ним справлялся.
Круглые перекладины становились чем выше, тем более скользкими, – так и норовили не удержаться в пальцах. Правда, я еще надеялся на ноги: сорвется рука – не беда, ведь мы поднимались по внутренней стороне, и можно было в любой момент упереться в стенку спиной и в лестницу ногами. А кроме того, на самый крайний случай внизу был еще Юрка. По природе неразговорчивый, теперь он не умолкал ни на мгновение, все время успокаивая меня и напоминая, чтобы не смотрел вниз. Самым трудным и страшным был последний шаг – в конце подъема надо было переползти на внешнюю сторону – иначе никак не попасть на крышу с лестницы, загибавшейся над нею крючком. Но тут уж меня подхватили мускулистые сявины руки и, не успев моргнуть, я уже сидел в проеме чердачного окна и озирал всю округу с высоты, казавшейся мне огромной.

Скорее всего, это о лестнице в западном торце дома Попова, 25. Теперь ее не существует — построен дом Попова, 27.

Прошел целый год, и каким-то неизвестным образом слух о моей удивительной ракетнице распространился среди дворовых мальчишек. В один прекрасный летний день раздался звонок в дверь – и мне пришлось принять делегацию, почти без труда уговорившую меня произвести совместными усилиями ремонт ракетной установки и осуществить опытный пуск прямо под окнами нашего дома.
И мы сделали это! Ракета, облив наши задранные лица водой, поднялась выше крыши и скользнула по параболе на балкон четвертого этажа. Все были потрясены случившимся, а я готов был разрыдаться, когда выяснилось, что за стеклами заветного балкона нет ни души, поскольку хозяева квартиры уехали на дачу.
Но один из заводил нашего ракетного дивизиона, младший сын горбатого дворника Юрка Дубасов, решился на потрясающий подвиг – влез на проклятый балкон по хлипкой водосточной трубе и, сбросив ракету, благополучно спустился обратно.
В те времена вообще сильна была тяга к свершению благородных и зачастую абсолютно бессмысленных поступков, связанных с очевидным риском для жизни. Когда случился пожар в стоявшем посреди двора деревянном доме, на моих глазах молодые суровые парни с отчаянной храбростью кидались в огонь, чтобы вытащить оттуда какую-нибудь ерунду, вроде наполовину обгоревшего ватного одеяла, и тем самым хоть как-то уменьшить скорбь простоволосой полуголой женщины, голосившей возле пожара. Нынче таких людей не стало. Все они погибли в тюрьмах, поножовщине, в холодной грязи великих строек. А вместе с ними иссякла удивительная тяга, подобная тяге моей также давно и без вести пропавшей игрушечной ракеты: вроде бы ничего особенного – воздух, вода. Но жизнь без этого не так удивительна и красива!

(2)

...вскоре сделавшись затворником и наблюдая за всеми дворовыми развлечениями с высоты своего третьего этажа. Отлично помню, например: однажды теплым вечером в самом конце лета, во время танцев, устроенных вокруг тесной эстрады, куда прямо из моего подъезда перекинули электропровод для подключения гитарного усилителя и органа «Юность», произошла крупная драка.

(3)

Но на деле все оказалось не столь уж кошмарным: верхом на шее Штурмана я приехал в травмпункт, где, правда, пришлось долго ждать рентгеновского снимка и вытерпеть мгновения настоящей боли, когда начали накладывать гипс, зато после – на целый месяц становлюсь героем, незаменимым персонажем военных и прочих дворовых игр, потому что ранен и перевязан по-настоящему и меня можно, несмотря на отчаянную просьбу «пристрелить», вынести с поля боя, укрыть и защищать до последнего пистона в штабе, построенном из фруктовых ящиков в тенистых зарослях боярышника.

Одно время в зимние каникулы мы вставали на коньки почти каждый день. Не пугаясь даже тридцатиградусного мороза. Доводя свои ноги до состояния бесчувственных культей. Так, на бесчувственных, и ковыляли до дому с Центрального стадиона, не снимая коньков (с ботами там или с валенками предпочитали не связываться – без них на катке чувствуешь себя свободнее). А дома, через десяток минут, проведенных в тепле, орали и катались по полу от боли. Чтобы назавтра проделать все то же самое...

Путь предстоял не близкий и очень страшный. Уже совершенно стемнело, а до дому было ровно восемнадцать минут быстрым шагом, причем по одной из самых опасных, сплошь застроенной деревянными домами улице Шейнкмана. Этот путь мне часто потом виделся во сне. Спина под куцым полушубком противно взопрела, левой рукой придерживаю коньки, а правой – сжимаю в кармане скорняжный нож, короткий, но очень острый. Больше всего на свете я боялся убить кого-нибудь в драке и искренне верил, что таким ножом, который до сердца не достанет, серьезно ранить невозможно, а только слегка порезать и как следует напугать. Меня остановили всего один раз, где-то на полпути. Удивительное все-таки было время! И самым агрессивным образом настроенная шпана не нападала, не била и не грабила без соблюдения вполне благородных (а может, впрочем, и продиктованных элементарной трусостью) правил. Полагалось прежде спросить, откуда ты и кого знаешь. На первый вопрос я всегда с гордостью отвечал: «Из Юмбовского двора!» Но это заклинание на моих, как видно, слишком зеленых и невежественных обидчиков не подействовало. И плакали бы мои беговые «ножи» (и, ох, не уверен, что решился бы их защищать затаившийся в кармане скорняжный), если бы не была мне известна другая, заранее подсказанная Рашидом спасительная формула: я знал имя, фамилию и прозвище непререкаемого местного авторитета, истинного короля всего околотка. И младшего брата его знал. Так что, с любопытством и завистью осмотрев мои конёчки, ребята не только пальцем не тронули, но и вызвались меня проводить. От чего я вежливо отказался и дальше зашагал гораздо бодрее, с верой в магию нужного слова, навсегда укрепившейся в сердце. И домой добрался без приключений...

Сява Дубасов, крупный авторитет Юмбовского двора, в котором я вырос, владел огромной заводской катушкой «авиационки».

Может быть, первым опытом восприятия мира, не того, что предельно рядом (мама, тепло, молоко), а того, что далеко, за холодом и темнотой, простершимися от оконного проема в бесконечность, была телебашня «с рожками», вся в красных огоньках. Мама и бабушка так утешали меня, когда заливался по сей день необъяснимым ревом, – подносили к расшторенному окну и показывали: вон огоньки, смотри, какие огоньки, хорошие, красные! И я умолкал и глядел на них во все глаза.
Не знаю, не помню, что именно рисовало мое новорожденное воображение вокруг этих огоньков, но поселившийся с тех пор в моем подсознании образ внешнего пространства, изначально обжитого душой, представляет собой обширное каре Юмбовского двора, заросшее кустами и отдельно стоящими деревьями, темное, но, благодаря электричеству и звездам, не вовсе лишенное света и поднимающееся в гору от моего окна или подъезда, в гору и небо… Эта картина то и дело приходит в мои сновидения, и за крышами дальних домов неизменно мерцают красные огоньки телебашни, и небеса над темным квадратом, обставленным светлыми домами, разверзаются, являя громадные на глазах вступающие в огненную схватку (для начала между собой) смертоносные снаряды – самолеты, ракеты, инопланетные корабли, косым разворотом заполняющие добрую половину грозной ночной высоты. Люди, знакомые и незнакомые, сперва просто задирают вверх изумленные лица, а потом разбегаются, в панике и уповая спастись за тонкими стенами своих пятиэтажек. Нарастающая пустота стелется по земле, ненадолго задерживаясь в голых колючих ветках. На дворе – поздняя осень с грязной палой листвой, едва забеленной первым снежком. В теле – озноб и лихорадка от холода и страха. Конец Света близок, как никогда, или, может быть, как в самом начале.

И напоследок уже не о самом дворе, а о 5-й школе:

– Зачем? Ну, вот скажите мне, зачем человеку руки даны?
Учитель труда донимал нас этим вопросом с тихой яростью. Огромный, черный, могучий мужик, носивший оперное имя, казавшееся нам таким же беспощадно-металлическим, как большинство окружавших его предметов, не исключая жены, завуча старших классов по кличке «Торпеда». Так звали ее неспроста: любому здорово могло достаться, когда она неслась по школьному коридору, слегка прогнувшись, так что ее плотный, обтянутый черной юбкой зад, казалось, едва поспевает следом за своей носительницей. И выражение лица при этом было не человеческим и даже не зверским, как у ее свирепого мужа, но бездушным, железным, холодным и вместе смертельно опасным – в точности как стремительное рыло, нацеленное в бок какому-нибудь легендарному крейсеру.